8 и 9 февраля в Таллиннском университете прошла научная конференция «Европа в трудные времена – что можно сделать?». Прошла она на высшем уровне – и дело не в выступлении главы волости Виймси Сийма Калласа, который занимал должность вице-президента Европейской комиссии, а в съехавшихся в Таллинн известнейших специалистах по праву: Дитере Гримме, Джандоменико Майоне, Фрице Шарпфе...
Широкой публике эти люди, скорее всего, неизвестны, однако именно они больше прочих знают ответы на вопросы «что с ЕС не так?» и, главное, «что делать?».
Без внятной цели и возможности договориться
В ходе конференции складывалось впечатление, что ее участники все без исключения (а их было полтора десятка) понимают: прогнило что-то в нашем королевстве. Общий тон задал выступавший первым профессор Института Европейского университета Джандоменико Майоне: у европейской интеграции в ее нынешнем виде нет глобальной и внятной цели. «Всё более тесный союз», «ever closer union» – фраза из основополагающих документов ЕС, – по сути, перестала что-то значить. «Что бы сказали на это Бисмарк или Кавур?» – риторически спрашивает Майоне, имея в виду объединителей Германии и Италии.
То есть – экономическая интеграция вроде как идет, но считать, что она повлечет за собой интеграцию политическую, неразумно: «Посмотрите на США и Канаду. Или на Австралию и Новую Зеландию, – говорит Майоне. – У них очень тесные экономические связи, но влекут ли они за собой политическую интеграцию? Нисколько!»
В 1950-х и 1960-х отсутствия ясной цели еще можно было понять и простить, тем более, что тогда по крайней мере немцы видели будущую Европу как ФРГ на новом уровне: федерация европейских стран, которые (не)зависимы настолько же, насколько (не)зависимы в Федеративной республике земли-ланды. Со временем, однако, стало ясно, что эта модель работать не будет: слишком уж разные государства входят в ЕС. Причем с каждым новым расширением разница становится больше. Ныне разные члены ЕС хотят очень разных вещей, о единой цели они не договорились – и договориться вряд ли могут.
Ну а расходы на интеграцию всё возрастают, и речь далеко не только о бюджете ЕС. Что делать? Майоне предлагает в качестве одной из альтернатив функциональную интеграцию: интегрировать следует не политические структуры (на это мало кто согласится, настоящих федералистов мало), а функции союза, такие, как оборона и внешняя политика. Только после этого можно попробовать убедить европейцев, что нам нужно вдобавок политическое объединение. При нынешнем же бесцелье доверие «нас, народа» к проекту ЕС только падает.
Фриц Шарпф, директор-эмерит кёльнского Института Макса Планка, обращает внимание именно на то, что очень разные интересы стран-членов ЕС делают консенсус невозможным, а важнейшие решения в ЕС требуют именно консенсуса. Собственно, методов решения вопросов Шарпф выделяет три: (1) консенсус – он тормозит развитие ЕС; (2) межправительственное соглашение – но тут более сильные правительства берут верх над более слабыми; (3) голосование большинством голосов – также не решает наиболее насущные проблемы.
Отсюда – модель принятия решений, которая позволила бы все-таки решать проблемы: перед принятием очередного жесткого решения страны, которые не хотят этого решения ни в коей мере, заявляют о том, что участвовать не будут, после чего оставшиеся члены ЕС принимают решение большинством голосов – причем принятое решение распространяется на всех, кто участвовал в голосовании. Да, при таком подходе законодательство ЕС неизбежно будет фрагментироваться, а сам ЕС – дробиться на группы стран, но зато внутри этих групп будут приниматься решения, которые в противном случае – для всего ЕС – не будут приняты никогда, отчего проект обречен на прозябание.
Трилемма Дэни Родрика и с чем ее едят
Крайне интересный доклад сделал профессор-эмерит Таллиннского университета Рейн Мюллерсон, задавшийся вопросом, что такое ЕС в общемировом раскладе – шахматист или шахматная доска, на которой играют в свои опасные игры США и Китай (и, может быть, Россия). Мюллерсон уверен: нам, Европе, недостает политиков-визионеров вроде Франклина Делано Рузвельта, Уинстона Черчилля, генерала де Голля. Владимир Путин, Си Цзиньпин, Нарендра Моди – лидеры, которые могут принимать непопулярные, но необходимые решения – все-таки ближе к визионерам, нежели прагматичные элиты Западной Европы, в определении Мюллерсона – политики-менеджеры.
Профессор Эндрю Моравчик (Принстонский университет) на примере Трампа и Брексита доказывал, что правые популистские движения обречены на неудачу просто потому, что они не в силах реализовать собственные политические обещания, особенно в сфере международной политики, где компромиссы необходимы всегда. «Мы забываем о том, что популизм – это не политика, – говорит Моравчик, – это всего-навсего стиль политического дискурса. Популисты считают, что истина проста, опираются на традиции и полагают, что односторонние решение предпочтительнее консенсуса», – а такой подход работает хорошо если в кризисной ситуации.
Однако в основном выступавшие искали «третий путь» между распадом ЕС на отдельные национальные государства и превращением ЕС в единое государство, в федерацию. Многие ораторы вспоминали при этом печально знаменитый парадокс глобализации, он же – «трилемма Дэни Родрика»: из трех условий – демократия, экономическая интеграция и суверенитет стран – можно одновременно выполнить только два. Что означает, вообще говоря, что ЕС либо станет федерацией («демократия и интеграция»), либо развалится («демократия и суверенитет»), либо превратится в сборище автократий («интеграция и суверенитет»), чего не хочет вообще никто.
Обойти трилемму Рорти предлагалось по-разному. Кристиан Йоргес, профессор Школы управления Hertie, видит третий путь в том, чтобы ЕС не отказывался от демократии, а, наоборот, способствовал ей и требовал от стран-членов, чтобы те принимали во внимание интересы соседей и с ними сотрудничали. Оксфордский профессор Павлос Элефтериадес говорил о «союзе народов» (Union of the Peoples), в котором европейское право не конкурирует с национальным и не подавляет его – они просто «делают разную работу» (вопрос, что это означает на практике, остается).
Агустин Хосе Менендес, профессор Автономного университета Мадрида, доказывал, что демократии в ЕС осталось очень мало, и призывал использовать европейские рычаги, чтоб восстановить способность стран-членов самостоятельно, а не через европейские верхи, решать свои проблемы: «Демократическое и социальное правовое государство – или диктатура!»
Дитер Гримм (к слову, бывший судья Федерального конституционного суда Германии) считает, что многие проблемы решатся, если мы перестанем считать европейские соглашения «нашим всем», оставив в силе только те их положения, которые действительно заменяют ЕС конституцию, – и дадим европейским политическим институциям свободу менять законы так, как это необходимо. «Политически это, конечно, почти невозможно», – пессимистически подытожил Гримм. Проблему конституционализма без конституции в ЕС поднял и профессор университета Magna Graecia Массимо Ла Торре.
Политические партии, которые мы потеряли
Наконец, президент Института Европейского университета Рено Деусс доказывал, что не всё так плохо. Наряду с тенденцией сверхрегуляции есть и обратная тенденция: ни один лидер ЕС не стремится к тому, чтобы отдавать больше власти ЕС, забирая ее, власть, у своей страны. Причина проста: наши политики, даже если они преданны европейскому проекту, попросту не доверяют друг другу. Есть другая сторона и у сверхрегуляции: «Именно потому, что в ЕС так много решений, политики обладают большей свободой в части внедрения их на практике».
Увы, как доказывает кембриджский лектор Крис Бикертон, опираясь на книгу покойного политолога Питера Мэра, в части политики дела у нас обстоят неважно: «Эпоха политических партий прошла».
Еще в 1940-е, 1950-е и 1960-е годы партии выражали интересы какой-то части народа, исповедовали очень разные идеологии, конкурировали друг с другом именно в этой, идеологической части – и были посредниками между народом и государством. Ныне всё не то: доминирующие партии перестали быть посредниками – и идеологически слились настолько, что их, как свиней и людей в финале сказки Джорджа Оруэлла, с трудом отличаешь друг от друга.
Причина проста: политической элите куда интереснее и выгоднее быть во власти, чем стоять за народ. Отсюда – явление, которое Питер Мэр назвал «картелизацией политики»: во время выборов партии стараются не противоречить друг другу, чтобы после выборов у них оставалась возможность слиться в коалиционном экстазе и не потерять лицо. Из выразителей интересов отдельных групп населения партии превратились в «электоральный транспорт», цель которого – довезти конкретных политиков до власти. При таком раскладе народ тоже подрастерял доверие к партиям и политике вообще.
По Крису Бикертону, существование ЕС тормозит возможный процесс возвращения к прежней системе, когда партии предлагали существенно очень разные решения экономических проблем и не были все на одно «популистско-технократическое» лицо. В ЕС с его «сочетанием секретности и преобладающего компромисса» легко либо откладывать радикальные решения до бесконечности, либо низводить их до аморфного консенсуса, который удовлетворяет всех именно в силу своей аморфности. «Европейский союз – препятствие для восстановления партийной политики в Европе», – считает Бикертон.
Сийм Каллас, кажется, и сам называющий себя технократом, уверен: то, что демократия имеет в ЕС специфические черты, – скорее нормально. Среди прочего Каллас рассказал о том, что знаменитую речь главы МИДа Франции Робера Шумана, произнесенную 9 мая 1950 года и фактически ставшую основой для создания Европейского объединения угля и стали, предшественника ЕС, готовили в строжайшей секретности – неясно было, как и кто на нее отреагирует. И ничего плохого из этой секретности вроде не вышло.
Впрочем, об уровне рассуждений Калласа можно судить по его пассажу про антагонизм испанского правительства и каталонцев. «О ситуации в Испании я судить не могу, – сказал Каллас, – но такого рода напряженность есть много где. Вот Бельгия! Обжившись в Бельгии, я с удивлением понял, какие же напряженные отношения между фламандцами и валлонами! Мы в Эстонии говорим про меньшинства, про русское меньшинство, но я хочу сказать: каких-то вещей нет в Эстонии, но зато они есть в Бельгии!»
Хорошо было бы добавить к этому все-таки, что в Бельгии нет ни интеграции-ассимиляции, ни 80 с лишним тысяч неграждан, ни таких высказываний в СМИ про другие национальные общины, что хоть святых выноси. Дьявол, как говорится, в деталях.
Николай Караев, советник Эстонского бюро депутата Европарламента Яны Тоом